Лекции о Прусте (фрагмент архивного документа)

К лекции 11

^Устойчивость и воспроизводство поверх и независимо от различий свойств и их количественных характеристик – вот где показывает себя топология (топология событий знания и понимания); все же остальные порядки предполагают статистически большое число N (и прогрессию). Действительно versus самая большая смерть – «число и бесконечность»!

Существенно, что мышление, описание происходит (событие). «Существование», которое должно быть (или не быть), чтобы опыт извлёкся (или не извлекся), и которое нельзя знать, – это онтологическая абстракция порядка, ткань (структура) «по ходу» (что и занимает место в «пунктум мистикум»). Versus «неиспользованная чувствительность» (чувствительность non-écrit), как, например, колокольни versus деревья. И здесь по спирали возвращаемся к тому, что впечатление раньше входит в нас, чем мы сами входим в себя (или в это «впечатление в нас», воссоединяясь, так сказать, с собой), – входит до того, как мы «читаем его в себе», получаем, так сказать, «эквивалент» в нас его содержанию (как и, наоборот, эквивалент в мире нашему состоянию). Это впечатление (которое мы «не искали») мы можем развернуть лишь в объёме потенцированного бытия (на деле – вибрация и перекличка фрагментов, ритмом объединённых, повторение мотивов, строй движения)  [I]. Про эту потенцированную деятельностью жизнь, реальность, её самодействие Пруст сказал бы, что внутри неё мы музыкальны, всё остальное – словесно, вербально. Лишь убирая картинки (предметные), мы повышаем ранг мышления, повышаем его к полному акту, к истинному смыслу того, что уже есть и что не извлечено  [1], что открывается Путём в зеркале – т.е. разработкой, многоотражениями и вложенными повторениями  [II] (ибо чтобы испытать простое, нужно создать – создать «сложное»). На спирали возвращения мы должны получить полноту и уникальность восприятия, т.е. факта, Страница рукописи что воспринято это (т.е. когда можно сказать, что «воспринято», когда термин «воспринято» имеет смысл как описание реально случившегося).

Повторяю, – ритм и жизнь, строй её движения независимо от различия свойств объектов и их количественных характеристик (в том числе метрических свойств времени как последовательности). С потенцирующим актом связаны и особого рода понятия («потенциальные», граничные, необъектные, непредикативные), полем реализации которых является весь человеческий мир (говорил же Кант, что «коммуникабельность есть само человечество»!). В противовес различию свойств и числа: поверх свойств мы вкушаем Комбре в Париже, цветок – в женщине, женщину – в цветке или в ней же – музыку (и это – не ассоциации, например, versus Сван, а испытания, ибо сравнивать-то некому: сознание бессубъектно, оно – без меня, это развитие самого впечатления, его континуум); а поверх числа мы имеем: одна «мадлен» – вся «мадлен», да и неужто всё надо охватить – лучше умереть (как, действительно, и возжаждем в дурной бесконечности чудовищно расширившегося пространства и времени). Учтено в «раз и навсегда». И одно дело – быть рабом страстей эмбрикэ, другое дело – проживать их как метафору.

Эта множественность состояния и вхождение состояний одного в другое объясняется свойствами пространства и времени. Только «сплющившись» состояния и могут войти (эмбрикэ) вопреки дискретности предметов, занятости места (в причинной связи не может быть двух предметов в одной точке, а на деле – скрытые «объёмы», что пространственно и временно «подготавливает» структурность, с её упаковками, наслоениями и т.п., является возможностью структуры, т.е. формой). И дать амальгаму с её временем и т.п.: «goûter» Комбре в Париже и т.п. абстракции от последовательности и фактичности  [2]. Как связано здесь то, Страница рукописи чего нельзя знать, со временем и «я»? – Время как отличие предмета от самого себя; если бы момент времени вошёл в следующий, то не было бы проблемы, но не входит – и инородно! (но если, как в классическом случае, имели бы постоянство «вечной причины», то входило бы  [III]). У Пруста «dislocations» и т.п., у Арто  [3] – «умственные аэролиты», развязывающие «личные космогонии» (ср. казусы психоанализа) и имеющие «action dissociatrice et vibratoire sur la sensibilité»  [IV]. И нужно забыть глупости (которые говорятся в связи с Прустом, Джойсом, В. Вульф и др.) насчёт «непосредственных», «сиеминутных», «мгновенных и пёстро-дискретных ощущений, летучих, как…», «здешних» и т.д., игры воображения под черепной коробкой  [V] или «внутреннего времени», «потока сознания», «внутренних ассоциаций». Ибо как раз отличный от даваемого «дислокацией», её прямым опытом «образ реальности» есть ирреальность, майя, а вопрос о них есть вопрос об источниках (любых! – ибо такие «впечатления» касаются самого разного рода областей) смысла и облика подлинной реальности, скрытой «образом»  [VI].

Так что этот механизм нужно брать как со стороны восприятия (т.е. «впечатлений» в смысле эпистемологической их теории), так и со стороны жизни. Мы имеем дело с «чудовищно разбухшим» пространством и временем. И в «чистом», неуничтожимом и вечном пространстве и времени, космологически вписывающем нас, должны, versus это разбегание, придти, завершиться полнотой и здешностью восприятия или акта. Реальность-то складывается «в памяти», т.е. в бессубъектном «месте», развёрнутом по осям указанного выше пространства и времени и внутренней ему истории («истории коррекции»), но это «место»… приходит и уходит (что внешне выражается интермитенциями и «памяти», «сердца», «бытия», «подлинного я»). Например, Страница рукописи ирреально помещение событий в 1937 г. Или ирреальны все точки расширенного пространства и времени? (И каковы пределы возможной компрессии пространства и времени, ограничения, налагаемые на неё?). «Ирреальность» (она – весь содержательный объём мира – произвольно случайный и безразличный – до и в отличие от его границы, сверхчувственно реальной, на которой помещается искусство, мысль, «интеллигибельный характер» и т.п.) = всё, что происходит не здесь и не сейчас, «происходя» здесь и сейчас (со всем его потерянным временем, т.е. тем, которое не вывременивали, и т.д.)  [VII]. Лишь мистик воссоединяется с реальностью  [4].

Мы установили этический, гражданский (он же – метафизический) смысл наших рассуждений. Уперлись в свободу и гуманизм. Оказалось, что нет царского пути: никто и ничем не избавлен от необходимости понимать, страдать, любить, ненавидеть, т.е. от… патематики. На примере художников ХХ века увидели путь индивидуальной метафизики  [VIII]. Пример Арто. Versus революционеры (которые… «не могу быть один!» – в этом смысле соблазнённые социальностью сюрреалисты не были достаточно жестокими; Арагон, мерзостью своего итога, как бы инкарнировал эту возможность и этот внутренний смысл). И, следовательно, наоборот – каков должен быть мир или каков он на самом деле, чтобы был возможен этот кусочек целого (а он несомненно есть!) и моё «я могу» в нём и с ним? И не там ли разыгрываются законы и судьба? Опять: что и как мы преобразуем. И в каком пространстве и времени это происходит? Какие объёмы к точкам даются этим «между», которое лишь одно имеет значение?

Страница рукописи Революционеры, которые «не могут быть одни!»  [IX], – т.е. которые не могут жить, ужиться с правдой и потенцирующими её процессами, и поэтому они должны, при удаче реализации своей страсти, руководить, создавать тоталитарное общество – и не могут иначе. (Нужно при этом заметить, что правда ведь может как раз силами жизни исключаться – пусть повесятся прагматисты! – жизни, какую можем; что совершенно неадекватно названо «классовым интересом», и не имеет значения, что говорят при этом – врут или действительно так на самом деле – если только так могут общаться и пользоваться силой кооперации множества усилий, вот за это и будут держаться, безотносительно к искренности или неискренности: не последние это породили и не действие с ними это изменит или уничтожит). В этом смысле пра-образом, пра-формой всех преступлений, своего рода первопреступлением является эдипов комплекс  [X] (и Фрейд прекрасно разыграл эту мифическую историю!) с его «не могу быть один!» (скачком перепадающим в ад от «только я могу сам» и его безынтересного искуса). Греческая проблема – это не проблема судьбы, а проблема принятия судьбы, т.е. уничтожения алиби – это, мол, внешне, извне, я сам не виноват, не хотел и не делал лично. В этом смысле греческая трагедия фактически равна прахристианству: личная ответственность, грех и искупление, – только нет ещё искупительного образа и пути, Христа. (…)